Из «World Pulse», Уитон, Иллинойс.

Окончательный анализ Джима Рипсома ©1995

Наследие Брюса Ульсона

Когда сорок лет назад Брюс Ульсон и его мул отправились в неизведанные джунгли Венесуэлы, местные фермеры призывали его к здравомыслию. «Есть одомашненные индейцы, а есть дикие индейцы, — сказали они, — так что прежде всего убедись, что ты нашёл первых, а не вторых». Но, никогда не видев их, Брюс был не в том положении, чтобы судить.

Поэтому он отправился в Каракас, Венесуэла, чтобы подготовиться к своей миссии среди индейцев, так как, учась в старших классах, был убеждён, что именно этого хотел от него Бог. Работая на правительство в Министерстве здравоохранения и учась в университете, он увидел мотилонов на Божьем компасе.

Однажды, в 1964 году, он пришёл к нам домой со своим дневником джунглей и парой зловещего вида мотилонских копий. Я опубликовал его записи, а эти копья годами украшали стены нашего дома. Наши дети любили Брюса, его истории захватывали их. Настолько, что когда наша дочь вышла замуж, то попросила подарить ей те самые мотилонские копья. Теперь она с семьёй живёт в Сантьяго, Чили.

В своём первом походе по джунглям, после часов блужданий кругами, остановившись на ночлег, Брюс обнаружил, что у него нет ничего такого, чем можно было бы открыть консервы. Вместе со своим мулом он сел на тропу, справедливо решив, что раз мул ничего не боится, то и с ним всё будет в порядке. Делать то, что он сделал, было всё равно, что запускать космический корабль на Луну. Но посмотрите на список того, что Бог сделал с тех пор, как Брюс и его мул отправились из Мачикэса в предгорьях Анд.

Так называемые «дикие» индейцы были преобразованы Господом Иисусом Христом. Брюс видел, как работа Святого Духа продолжается в следующем поколении мотилонов. Но у них есть не только искупление и новая жизнь, но и техническая подготовка, необходимая для выживания на землях своих предков. Их земли, между прочим, теперь защищены законом, во многом благодаря неустанным усилиям Брюса от их имени.

Учащиеся из племени имеют высокие академические показатели: пятнадцать человек учатся в университете, в следующем году тринадцать закончат среднюю школу, двадцать два — профессиональное обучение и двенадцать — школу медсестёр. Все четыреста с лишним предыдущих индейских выпускников работают в джунглях на благо своих племён. Никто не покинул их ради городской жизни. Там более двух тысяч пятисот учащихся получают двуязычное образование на восемнадцати языках.

Брюс построил помещения и обучил людей специальностям для работы в восемнадцати медицинских центрах, сорока двух двуязычных школах, двадцати двух сельскохозяйственных центрах и одиннадцати торговых точках, которые на самом деле являются кооперативами. Они стимулируют социальное развитие в местах, на которые правительства Колумбии и Венесуэлы не обращают внимания. Кооперативы обеспечивают экономическую базу для народов восемнадцати племён.

Директором Бюро по делам индейцев северо-восточной Колумбии является мотилонский юрист. Директором по делам индейцев в правительстве штата является мотилонский выпускник в области делового администрирования. Координатором по связям с прессой по делам коренных народов северо-восточной Колумбии является мотилонский выпускник Университета по специальности «журналистика».

Как всё это произошло? Послушание, вера, мужество, страдания, мудрость и настойчивость молодого, никому неизвестного миссионера, который представил мотилонам Иисуса не как кого-то иноземного, а как того, кто странствовал по их «тропам жизненного опыта».

Современные миссионеры, церкви и агентства должны поглощать историю Брюса Ульсона, как дети, жующие свеженарезанный арбуз. Нам нужна эта история, чтобы укрепить нашу веру и расшевелить нынешнее поколение старшеклассников и студентов колледжей. Люди в наших церквях должны знать это, потому что они подвергаются вводящей в заблуждение пропаганде о неудачах миссионеров и о том, как они разрушают культуру коренных народов. История Брюса Ульсона — лучший ответ из тех, что я знаю, людям, которые ворчат: «Какой смысл посылать миссионеров?»

Мотилоны — индейские племена, живущие в Андах Венесуэлы и Колумбии.

Из журнала «Charisma and Cristian Life Magazine», Лейк-Мэри, Флорида.

ЗАЛОЖНИК! ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Горячие лучи солнца упали на экваториальные джунгли северо-восточной Колумбии, известные как «Мотиландия». Это было душное, 38°C, октябрьское утро. Вопили экзотические птицы, кричали обезьяны, и хор кузнечиков ударил мне в уши, когда я направлялся к долблёному каноэ, которое ждало на берегу Рио-де-Оро, чтобы доставить меня и пятнадцать спутников-мотилонов вниз по реке из Икиакароры в Сафадану, где находился продовольственный кооператив мотилонов. Я шёл медленно, наслаждаясь обществом индейцев и смакуя звуки; разговоры обитателей джунглей в пышной зелени, окружающей нас. Я никогда не спешил покидать Икиакарору.

Забираясь в каноэ, я взглянул на Каймиёкбу, одного из лидеров мотилонов, который стал моим близким другом за те двадцать восемь лет, что я жил и работал среди его народа. Он усмехнулся, заводя подвесной мотор, пока остальные индейцы занимали свои места. Его тёплая улыбка наполнила меня глубоким чувством удовлетворения и сопричастности. Мы были семьёй, он и я. Люди, вокруг меня, были моими братьями и сёстрами. Я действительно был дома и именно там, где мне было место на планете Земля. Эта мысль наполнила меня смесью тихого удовлетворения и ностальгии.

Как я мог себе представить, впервые войдя в джунгли Мотиландии в 1961 году, всё, что Бог намеревался здесь сделать? Как получилось, что в девятнадцать лет я оставил свою семью и друзей в Миннесоте и отправился в путешествие, которое привело меня в такое экзотическое место. К этим удивительным, легендарным людям — людям, настолько изолированным и враждебным, что ни один белый человек не пережил контакта с ними за четыреста лет зарегистрированной истории, пока я не вошёл на их территорию?

Когда я сел на самолёт в Южную Америку, имея только билет в один конец и несколько долларов в кармане, не зная ни слова по-испански, почти все подумали, что я сумасшедший или просто глупый. Но я был не в состоянии сопротивляться неуловимому, настойчивому желанию, которое привело меня сюда. Растущей любви к коренным племенам этого континента, которую Бог вложил в моё сердце. Тихому внутреннему голосу, который говорил мне, что я никогда не буду счастлив, никогда не буду иметь ни минуты покоя, пока не подчинюсь Его призыву. Нет, я не мог себе представить, куда заведёт меня этот зов; что сегодня моё сердце и моя жизнь будут глубоко связаны с этими людьми и с этими бескрайними отдалёнными джунглями.

Я и вообразить не мог, что этот день, 24 октября 1988 года, будет днём, не похожим ни на один другой, что я провёл в этих джунглях; что это будет начало 9-месячного испытания, которое глубоко изменит меня, и, без преувеличения, целую нацию.

Это был отличный день для поездки. Приближался сезон дождей, но пробилось солнце, и я был рад его видеть, даже несмотря на то, что оно превращало джунгли в гигантскую паровую баню. Я чувствовал приближение очередного приступа малярии и сильная, изнуряющая жара нашего путешествия вниз по реке могла заставить меня попотеть, или, по крайней мере, на какое-то время перестать стучать зубами.

Пока Каймиёкба управлял лодкой, я осматривал береговые линии на колумбийской и венесуэльской сторонах реки, высматривая повстанцев, которые могли там притаиться. Четыре основные повстанческие организации Колумбии действовали на прилегающих территориях в течение почти двенадцать лет, постепенно контролируя всё большую и большую территорию вокруг Мотиландии. Повстанческие стратеги активно изучали революции в других частях мира; неспособность сандинистов оккупировать и контролировать земли племён индейцев Москито в Никарагуа была серьёзным просчётом и колумбийские повстанцы-стратеги извлекли урок из их ошибки. Моей жизни неоднократно угрожали, потому что колумбийские повстанцы видели во мне ключ к контролю над обширной колумбийско-венесуэльской пограничной территорией, принадлежащей мотилонам. В их глазах я был настолько влиятельным среди мотилонов и других соседних племён, что, пока меня не убедили бы присоединиться к их революционному движению и привлечь к нему индейцев, мотилоны были бы постоянной занозой в их теле. Поскольку я сопротивлялся предыдущим попыткам завербовать меня, то стал целью для устранения. Без меня, полагали повстанцы, индейцы вскоре уступят их требованиям. Тогда они получили бы полную свободу действий на северо-востоке Колумбии и успех их революции был бы обеспечен.

Всё это заставило меня быть осторожным в поездках по таким районам, как Сафадана, где повстанцы, казалось, заявляли о своём присутствии со всё растущей смелостью. Я боялся не столько за себя, сколько за кровопролитие, которое могло бы произойти среди индейцев, если меня убьют. Повстанцы были способны на всё. Я знал многих из них на протяжении долгих лет, в том числе некоторых их лидеров, удивительное количество которых было бывшими пасторами, священниками и студентами местных миссионерских школ. Я даже пытался убедить некоторых переориентировать их идеализм на позитивные, гуманитарные цели социального служения вместо революции, но без особого успеха. Это были убеждённые террористы, которые научились оправдывать свои похищения, казни, подрывы и другие преступления, утверждая, что они служат высшей цели — «Народной революции».

Теперь, пока мы плыли вниз по течению, я чувствовал напряжение. Все остальные казались в хорошем настроении, поэтому я постарался расслабиться. Через полтора часа я мельком увидел береговую линию Сафаданы и сразу же заметил двух повстанцев, стоящих на поляне недалеко от причала. Из оружия у них были винтовки и автоматы, они пристально наблюдали за нами.

Виктор, мотилон, сидевший рядом со мной, наклонился и прошептал: «Повстанцы смотрят на нас». Он обменялся нервными взглядами с Каймиёкбой.

Я избегал смотреть в сторону повстанцев. Пока Каймиёкба причаливал каноэ, я намеренно повернулся спиной к повстанцам, которые шли к нам. И уже собирался вылезти из каноэ, когда без предупреждений, на воде среди нас появились фонтанчики от автоматной очереди.

«Выходите из каноэ!» — крикнул один из повстанцев. Они всё ещё находились примерно в тридцати метрах от нас. Мы вылезли и индейцы двинулись в сторону повстанцев, явно намереваясь напасть на них с голыми руками. Но один из повстанцев дал ещё одну очередь в нашу сторону, на этот раз попав в мотор и пробив дыру в борту каноэ.
«Лечь лицом вниз!» — приказал он.

«Брюс Ульсон взят в плен камилистским союзом — Армией национального освобождения!», — сообщил громко повстанец, жестом указывая мне подойти к нему. Эта повстанческая группа, широко известная как АНО, была единственной из четырёх крупнейших национальных революционных организаций, которая не согласилась на неформальное перемирие с колумбийским правительством после того, как ей была предложена возможность представить свою повестку дня народу на свободных выборах.

Оценив наше положение, я понял, что для принятия решения есть всего несколько секунд. У нас не было ни единого шанса успешно противостоять этим людям в физическом бою; было ясно, что за деревьями прятались другие вооружённые повстанцы, а у нас вообще не было никакого оружия, даже мотилонских луков и стрел. Более того, я никогда не носил с собой оружия и в эту поездку даже не взял с собой перочинный нож — понятно, что он всё равно не смог бы помочь против военного вооружения.

Я быстро просчитал другие возможные варианты. Можно было прыгнуть в реку и плыть под водой, чтобы избежать пуль повстанцев и, вероятно, уплыть вниз по течению. Я очень хорошо знал местность, а партизаны — нет, так что шансы у меня были бы хорошие. Но это оставило бы мотилонов в их власти, я не мог так рисковать. Кроме того, это только отодвинуло бы этот момент на другое время, в другое место.

Когда повстанцы направили на меня своё оружие, я решил, что настал момент встретиться с врагом лицом к лицу. Но мне хотелось сделать это на своих условиях, таким образом, чтобы застать повстанцев врасплох и дать мотилонам шанс уйти целыми и невредимыми.

Подняв рюкзак, который обронил, когда началась стрельба я обратился к Каймиёкбе по-мотилонски: «Не следуй за мной! И ничего не делай!»

Затем сказал повстанцам: «Я — Ульсон. Тот самый, который вам нужен. Оставьте мотилонов в покое». И повернувшись стал уходить как от партизан, так и от индейцев.

Как только я прошёл несколько метров, из джунглей материализовались ещё около двух десятков повстанцев. Я проигнорировал их и продолжал идти, надеясь как можно больше увеличить расстояние между ними и индейцами. Потом кто-то крикнул: «Стой! Остановись, или мы будем стрелять!»

Я продолжал идти всё быстрее и быстрее, крича им через плечо: «Вы пришли схватить Ульсона. Вы можете это сделать, но вам придётся поймать меня!»

Повстанцы бросились за мной и я пошёл настолько быстро, насколько мог, не прибегая к бегу. Наконец, когда мы были примерно в пятистах метрах от мотилонов и все повстанцы оставили индейцев, чтобы преследовать меня, передо мной внезапно возникли ещё два повстанца. Используя своё оружие, они повалили меня на землю и грубо прижали лицом к мокрой земле. Один из них приставил пистолет к моей голове.

«Так вот как я умру», — подумалось мне. «Пуля в голову». Я был удивлён, что чувствовал себя довольно спокойно.

Пока я ждал нажатия на спусковой крючок, прибыли другие повстанцы, все очень нервные и взведённые.
«Он очень опасен! Осторожно! — крикнул кто-то. — Не рискуйте! Не позволяйте ему двигаться!» Все говорили одновременно, тяжело дыша, но быстро работая. Мои руки завернули за спину и туго связали нейлоновой верёвкой.
«Это удивительно, — подумал я. — Кто бы в это поверил? Они боятся меня!»

Меня подняли на ноги и около тридцати повстанцев встали вокруг меня, приказывая идти. Я с облегчением увидел, что мы удаляемся от мотилонов, которые продолжали наблюдать издалека, подчиняясь моему приказу ничего не предпринимать. Поэтому я двигался как можно быстрее, молясь, чтобы они не решили в последний момент вступить в бой. К счастью, они этого не сделали.

Повстанцы настойчиво тащили меня через влажные, извилистые джунгли, сначала пешком, затем на каноэ и, наконец, снова пешком, в течение трёх дней и ночей, пока мы не прибыли в место, которое, как они решили, станет первым, относительно безопасным лагерем. Я точно знал, где мы были большую часть времени; это была территория, по которой уже путешествовал много раз за свои двадцать восемь лет в этом регионе. Я был благодарен тому, что раз уж мне суждено быть похищенным, то пусть это случится здесь, на родной земле.
Мне подумалось, что было бы поистине ужасно, быть схваченным в городе, увезённым в странное, незнакомое место и запертым в маленькой комнате. По крайней мере, здесь, в высокогорье Кататумбо, я был в том месте, которое любил больше всего на свете, и где, как я знал, Бог хотел, чтобы я находился.

Если бы мне пришлось умереть, я хотел бы сделать это именно здесь. И ни о чём бы не сожалел. Это было иронично: я оказался в руках безжалостных террористов, которые, вероятно, скоро меня казнят, но чувствовал себя удовлетворённым в такой ситуации, потому что знал, что вне всяких сомнений нахожусь именно там, где нужно, где принадлежал в тот момент. Эта уверенность останется со мной на протяжении всего грядущего испытания.

Во всех двенадцати лагерях, в которых я жил в течение девяти месяцев плена, меня круглосуточно охраняли не менее двух хорошо вооружённых людей. Охрану обычно меняли каждый час, так что перспектив, что кто-нибудь из них заснёт или слишком расслабится не было. Большую часть времени мои руки оставались связанными за спиной, даже когда я был очень болен и испытывал сильную боль.

Дожди были непрекращающимися и деморализующими. В первом лагере над моим гамаком было сооружено грубое импровизированное укрытие, но оно практически не защищало от непогоды. Я всегда был мокрым до нитки, даже если дождь прекращался на несколько часов, а это случалось редко. Было так влажно, даже в солнечные дни, что обувь и одежда никогда не высыхали.

В течение двух недель, проведённых в первом лагере, я старался вести себя тихо и проводить как можно больше времени отдыхая, чтобы дать своему телу возможность оправиться от малярии. Но приступ продолжался, а затем, как только я начал думать, что выздоравливаю, вернулся снова, вероятно, из-за условий содержания. Я понимал, что малярия меня не убьёт, но иногда эта болезнь почти заставляет желать, чтобы это произошло. И всё же это можно было выдержать. Я научился много лет назад, когда у меня были травмы и болезни в джунглях, отделять себя от физического дискомфорта. Когда ты находишься вдали от помощи и твоя рука или нога вывихнута на тропе в джунглях, ты не можешь сесть сложа руки и мучиться из-за этого. Ты должен продолжать идти. Я говорил себе в такие моменты: «Мне больно, да, но эта боль существует только в моём теле. Я — это не моё тело. Мой разум и дух выше его, а не часть». Эта техника срабатывала, и я использовал её, чтобы пережить некоторые из худших переживаний моего плена.

Это может показаться странным, но правда в том, что мне никогда не приходило в голову, что Бог обязан был чудесным образом спасти меня из этой ситуации. Вместо этого я считал, что обязан служить Ему там, где находился. То, о чём я просил у Бога изо дня в день, было очень простым, очень практичным и, полагаю, вполне типичным для меня: «Отец, я жив и хочу использовать это время конструктивно. Чем я могу быть Тебе полезен сегодня?»

Это будет моей молитвой, а также моей «стратегией» на протяжении долгих месяцев моего плена. В этом не было ничего нового; таков был мой подход к каждому дню жизни. Почему мои молитвы или моё мировоззрение должны измениться сейчас только потому, что я был в руках повстанцев? Я знал, что Бог тонко претворяет в жизнь Свой план в джунглях — не только среди мотилонов и других четырнадцати племён, с которыми мы работали, но и среди повстанцев. Я предположил, что эта ситуация была частью этой оркестровки и хотел быть открытым ко всему, что Бог задумал. У меня всегда было чувство, что смогу служить Богу в любой ситуации и эта была полна интригующих возможностей. В результате я не был напуган и даже не особенно беспокоился о своей судьбе. Я видел, что исход ситуации будет зависеть от Бога, а не от моих похитителей.

Когда люди спрашивают меня сейчас: «Как ты мог поверить, что у Бога всё под контролем, находясь в такой ужасной ситуации?» Лучший способ ответить на этот вопрос — это рассказать историю о том, что произошло в первые годы моего пребывания в джунглях, когда я был на охоте с отрядом мотилонов.

Наше вторжение в джунгли в тот день вызвало обычную реакцию разнообразных птиц и обезьян, но когда мы тихо пробирались через густой подлесок, я заметил внезапное усиление громкости и интенсивности какофонии. Миллионы кузнечиков присоединились к крикам и визгу животных, подняв уровень шума до такой степени, что наши человеческие голоса почти заглушились. Я никогда не слышал ничего подобного.

Поражённый, я повернулся к ближайшему мотилону и крикнул: «Послушай! Разве это не потрясающе?»

Индеец кивнул в знак согласия: «Да, — ответил он, — мы тоже это слышали. Это свистящая индейка!»

Его замечание остановило меня на полпути. Свистящая индейка? Всё, что было слышно, так это хаотичный, оглушительный грохот! Как кто-то мог различить голос одинокой индейки посреди этого гама?

Мотилон заметил моё замешательство и подал мне знак остановиться и молча послушать. Когда я это сделал, потребовалось несколько минут, прежде чем я начал различать звуки животных, птиц, насекомых, людей. Затем, постепенно отдельные голоса становились всё более и более отчётливыми. Наконец, после более терпеливого прослушивания, я услышал его. За шумом и криками джунглей, за голосами моих спутников, за тихим звуком моего собственного дыхания скрывался навязчивый, пронзительный голос индейки, звучавший на весь мир так, как будто он звал нас из полой трубы.

Это был горький момент для меня, момент, который говорил мне о гораздо большем, чем о хорошо развитом слухе мотилонов и моём собственном отсутствии слуха. Это заставило меня задуматься о том, что я упустил — не только в джунглях, но и в своей собственной духовной жизни. Как много потерял из виду, когда не смог терпеливо «настроиться» на тонкий голос Бога посреди шума и активности жизни?

В последующие годы я много раз вспоминал эту индейку, когда изо всех сил пытался различить голос Бога и ощутить его тихое, часто едва заметное присутствие в кажущихся хаотичными ситуациях, в которых я находился. Но со временем я научился терпению, чтобы видеть Бога между линиями жизни. И на собственном опыте познал, что даже не слыша и не видя Его, я мог положиться на то, что Он всегда был рядом. Всегда исполнял Свою суверенную волю, даже если я был слишком подавлен «шумом», чтобы заметить или оценить Его сложные оркестровки.

Поэтому, в момент похищения, для меня было естественным предположить, что Бог присутствовал и тогда, действуя Своим обычным образом, а я там был для какой-то цели.

Конечно, помогло и то, что я уже бывал в таком положении и видел, что Бог может сделать в такой, казалось бы, невозможной ситуации. Когда я впервые вошёл в эти джунгли, где-то двадцать восемь лет назад, мне прострелили ногу полутораметровой мотилонской стрелой и несколько месяцев держали в плену в ожидании казни. В течение этих месяцев Бог дал мне любовь и сострадание к моим индейским похитителям, намного превосходящие всё, что я когда-либо ожидал. За прошедшие с тех пор годы всё племя стало частью меня — моими самыми близкими друзьями, а также братьями и сёстрами во Христе. Теперь я не представлял себе жизни без них.

Да, я снова попал в плен, но с одной разницей. Это были новые «враги», но двадцативосьмилетний опыт подготовил меня к этому вызову. На самом деле, разумно было предположить, что Бог намеревается осуществить среди повстанцев нечто подобное тому, что Он сделал среди мотилонов. Таким образом, вопрос никогда не стоял: «Как я мог поверить, что Бог всё контролирует?» Вопрос был в том, как я мог сомневаться в этом?

В первом повстанческом лагере я встретился с директором национальной политики АНО Мануэлем Пересом, который объяснил мой официальный статус как «политический заключённый». Мы познакомились восемь лет назад, когда он впервые пригласил меня работать с ним в революционном движении. Он был бывшим священником-иезуитом и я сказал ему тогда, что по моему мнению, христиане не имеют права убивать людей, даже если это, как утверждали повстанцы, необходимо для достижения гуманитарных целей или для уничтожения «врагов народа». Я говорил, что как христиане, мы действительно должны участвовать в социальных проектах, жить по примеру Христа, мирить и спасать жизни, как физические, так и духовные, а не участвовать в терроризме и кровопролитии. И даже убеждал его принять участие в кооперативном движении, что принесло бы пользу бедным колумбийским фермерам, чьи права, как он утверждал и отстаивал. Тогда он казался очень заинтересованным в моих идеях; теперь, восемь лет спустя, мы вместе сидели в джунглях высокогорья Кататумбо и обсуждали его планы относительно новой Колумбии.

«Мы хотим, чтобы ты присоединился к нам», — сказал он мне. — Нам нужно, чтобы ты организовал медицинские и социальные службы, открыл школы, в общем всё то, что ты делал среди индейцев. Ты стал бы частью нашего национального руководства».

Я слушал почтительно, но без эмоций. Он пояснил, что меня задерживают примерно на два месяца, «для диалога». За это время я мог бы встретиться со многими повстанцами, работающими в социальных службах и начать формулировать национальную стратегию. Он явно не мог себе представить, что я откажусь от такой великой чести, которую он предлагал. Но просто, чтобы дать мне толчок в правильном направлении, он убедился, чтобы я понял свои варианты: если не присоединюсь к ним — меня убьют. Шли дни и я искал способы проникнуть в жизнь повстанцев, чтобы понять их мотивы, предысторию и стратегии. Я не испытывал к ним никакой враждебности. В конце концов, кто я такой, чтобы судить повстанцев? Мы были на равных перед Христом. Моя работа, как я её понимал, заключалась не в том, чтобы «обращать». Я знал, что Бог предоставит нужные средства, поэтому мой план, если его можно так назвать, заключался в том, чтобы просто жить одним днём и следить за любой возможностью наведения мостов.

Одна такая небольшая возможность появилась всего через несколько дней, в первом лагере, когда я заметил, что я не единственный больной. У некоторых повстанцев тоже была малярия, а у других были симптомы гепатита. Наблюдая за действиями повстанцев, я увидел, что их плохие привычки способствовали распространению вируса гепатита. Грубо говоря, повстанцы постоянно плевались и их слюна загрязняла землю, куда бы они ни пошли. В конце концов, она оказалась в нашем водоснабжении и на продуктах питания.

Я упомянул об этой проблеме ответственному лагеря, так повстанцы называли своих офицеров и, как по волшебству, плевки прекратились.

Он был прилежным учеником, быстро осваивал базовые навыки ухода за больными: точки введения антибиотиков, расчёты дозировок, лекарства от распространённых тропических болезней и даже немного стоматологию. Повстанцам часто приходилось вырывать зубы. Арлей серьёзно относился к своим обязанностям и я приветствовал возможность помогать и, конечно же, выстраивать отношения.

Это было начало.

В следующие два месяца повстанческие лидеры испробовали всё, что возможно, чтобы вовлечь меня в своё движение. Часто напоминали, что казнят меня, если не присоединюсь к ним. Я жил как на качелях: в один момент со мной обращались почти по-доброму, а в следующий на меня сыпались оскорбления. Я избегал споров, держался подальше от наиболее вспыльчивых членов группы и просто пытался быть полезным, регулярно, без какого-либо драматизма, любым возможным способом. Научил поваров готовить вкусные соусы из копчёных пальмовых личинок, три раза в неделю пёк хлеб для всего лагеря и писал любовные письма неграмотным молодым повстанцам, которые они затем посылали своим подругам. Это было забавно во всех смыслах.

Но я никогда не забывал, что со мной будет, когда повстанцы наконец поймут, что меня нельзя завербовать.

К январю меня перевели в третий лагерь. Я начал бывать на некоторых из ежедневных политических дискуссий повстанцев. В первый раз, когда я присутствовал, они заспорили о терминах и, в конце концов, обратились ко мне за разъяснениями различий между социализмом и коммунизмом, диалектическим материализмом и демократией — понятиями, с которыми у них были трудности с недавнего времени. Я дал им довольно подробное объяснение этих и ряда других связанных с ними понятий. Они казались очарованными. После этого некоторые из них спросили, согласен ли я быть их постоянным ведущим дискуссий.

Таким образом я стал ведущим обсуждений.

Это позволило мне представить идеи, о которых повстанцы никогда раньше не слышали. Многие выросли в повстанческом движении, у них почти не было школьного образования, кроме занятий в джунглях, которые показывали кастристкую точку зрения их революционных лидеров. Им нравилось говорить о социальных и экономических теориях, которые у них не было шанса обсудить с образованным «посторонним». Я сопротивлялся искушению высказать своё личное мнение, кроме как в нейтральной форме, предпочитая вместо этого отвечать на их вопросы ещё большим количеством вопросов, всегда отдавая должное их здравому смыслу и способности думать самостоятельно. Они откликались с энтузиазмом.

Через некоторое время повстанцы начали расспрашивать о моих мотивах и почему я не питаю к ним ненависти за то, что они «лишили меня свободы». Интересовались моей личной и религиозной философией, так как я вёл себя не так, как остальные пленники. Для меня это был шанс поговорить о моей христианской вере, но что-то внутри подсказывало мне, что сейчас не время говорить о таких вещах. Я научился повиноваться этим внутренним импульсам, зная, что если Бог посылал их, значит, у Него была на то причина. Я не сомневался, что Бог даст мне знать, когда повстанцы будут готовы услышать то, что я хотел сказать. Поэтому я просто ответил на их настойчивые вопросы, сказав: «Это личное дело». Это, казалось, сделало их ещё более любопытными, чем раньше.

По мере того как мы лучше узнавали друг друга, молодые повстанцы дали мне прозвище «Папа Бручко», которое подхватывали другие, когда я переходил из лагеря в лагерь. Первоначально мотилоны называли меня «Бручко» — так для них звучало имя «Брюс Ульсон», когда они впервые услышали его, но молодые повстанцы в шутку добавили «Папа», потому что в сорок семь лет я уже многим годился в отцы. Было ясно, что многие их дружеские жесты являлись попыткой вызвать чувство товарищества, чтобы потом присоединить меня к их организации. Но это было хорошо, немного облегчало жизнь и ничего мне не стоило.

Поскольку наши групповые дискуссии продолжились, я вскоре понял, что большинство повстанцев очень плохо читает. Мне нравилось преподавать и это наводило мосты с моими похитителями, поэтому я предложил создать неформальную школу для обучения чтению и письму. Ответственные увидели в этом доказательство того, что я заинтересован в том, чтобы присоединиться к ним и дали своё одобрение. Как только школа заработала, мы добавили базовые предметы по экологии, социальным и политическим наукам, истории и географии. Студенты на удивление стремились к самосовершенствованию и мне это импонировало.

Даже многие ответственные посещали занятия. Отчасти, без сомнения, чтобы следить за моим преподаванием. Но меня впечатлило, насколько серьёзными были большинство учеников, хотя занятия нельзя было назвать «формальными».

Однажды, например, я заметил, что один из студентов, главный ответственный в лагере, сидит в стороне во время урока. Пока я говорил, он церемониально вытащил из одного из своих носков длинную резинку и начал лупить ею по гигантским муравьям, снующим вокруг него по земле. Он умел поражать их с поразительной точностью. С каждым убийством окружающие ученики одобрительно перешёптывались. Когда я смотрел этот спектакль, мне подумалось: «Он не слышал ни слова из того, что я сказал. Может быть, сегодня стоит закончить».

Но через несколько минут ответственный оторвался от своей игры и сделал язвительный, но проницательный комментарий, который подвёл итог всему моему выступлению. Он понял всё сказанное мной и даже сумел сделать из всего сложные выводы. Это научило меня не преуменьшать того, что происходило в головах повстанцев. Они мало что пропускали.

Примерно через пять месяцев моего плена мне разрешили иметь Библию. Она стала моим сокровищем. Конечно, за эти годы я потратил так много времени на перевод Священных Писаний на язык мотилонов, что запомнил большую часть Нового Завета. Это поддерживало меня в первые месяцы плена. Но на самом деле снова иметь Библию в руках, ну, Вы можете себе представить, что это значило. Снова и снова я обращался к Псалмам, особенно к Псалмам с 91-го по 120-й. Они были хлебом жизни, который насыщал меня так, как ничто другое.

К этому времени повстанцы начали часто задавать духовные и философские вопросы, которые естественным образом возникали на наших занятиях и в дискуссионных группах. Как мы решаем, что правильно, а что нет? Почему нас должно волновать тяжёлое положение наших ближних? Являются ли моральные ценности относительными или постоянными? Какие предположения о природе человечества делают основные формы правления? Принимает ли Бог чью-либо сторону в битвах между людьми и если принимает, то на стороне ли повстанцев? Вопросы были бесконечными и сложными. Нам всегда хватало оживлённых дискуссий.

Разумеется, когда мне дали Библию, многие повстанцы начали спрашивать меня о ней, сосредоточившись сначала на вопросах, которые непосредственно касались их революционных идеалов. Я был доволен, но решил, что было бы разумно ограничить религиозные дискуссии и наблюдения, включая моё собственное богослужение и изучение Библии воскресеньями. В Колумбии, римско-католической стране, даже повстанцы считали воскресенье «церковным» днём, поэтому им было легко принять такой порядок. Я не хотел казаться слишком навязчивым или «евангелистом», таким образом, когда возникали вопросы о духовных идеях, я говорил повстанцам, что нужно подождать до воскресенья, чтобы поговорить об этом. Они, казалось, уважали эту просьбу и все мы с некоторым нетерпением ждали воскресенья. Каждую неделю ко мне присоединялись ещё несколько повстанцев для изучения Библии, обсуждения и богослужения. Они даже стали молиться вместе со мной.

Спустя некоторое время я решил, что повстанцы уже достаточно хорошо знают меня и понимают мои мотивы настолько хорошо, что можно было поделиться с ними частью личной веры. Случилось, что они сами попросили меня об этом. Когда я говорил о том, что Христос значил для меня, то заметил слёзы в глазах некоторых повстанцев. Удивительно, но ни один из них не смеялся над моей верой и не пренебрегал ею за все месяцы моего плена. На самом деле они относились к ней с почтением и уважением.

Вскоре после того, как мы начали эти воскресные диалоги, несколько повстанцев приняли Христа. Это были глубокие моменты в моём опыте пленника, моменты, когда Божий Дух проявлял Себя так красиво, так нежно, что эти закоренелые террористы часто не выдерживали и плакали, принимая Его в свою жизнь. Для меня самым трогательным было то, что они приняли не моё представление о Боге; это был очень реальный, очень личный Иисус Христос, который встретился с ними в контексте их собственного опыта, культуры и понимания. Быть свидетелем этого было для меня привилегией. Невероятно, но некоторые из моих похитителей стали моими братьями.

Важно сказать, что моя духовная деятельность среди повстанцев никогда не была направлена на уничтожение или подрыв повстанческого движения. Я не ожидал, что приняв Христа, они оставят его или станут против своих ответственных. Чего я добивался, это просто привести их к соответствию с Богом в динамичных отношениях через Святого Духа, которые позволили бы расти в познании и благодати Иисуса Христа и Его Слова до конца жизни. Я чувствовал, что это была обязанность Бога. Поэтому я никогда не говорил повстанцам-христианам, что движение нужно покинуть, хотя иногда они спрашивали меня, нужно ли это сделать. Вместо этого, я говорил: «Теперь вы принадлежите Иисусу Христу и должны отвечать перед Ним, а не передо мной».

По прошествии недель, когда всё больше повстанцев собиралось со мной по воскресеньям для изучения Библии и богослужений, меня обвинили в том, что я сею раскол в лагерях. Это произошло не потому, что я вызывал споры между повстанцами-христианами и их лидерами, а потому, что преображённая совесть естественным путём заставила их, когда они стремились следовать примеру Христа, ставить под сомнение нравственность совершения террористических актов, которые повстанческие лидеры от них ожидали.

Их новообретённая вера создавала проблемы — это было несомненно, хотя это и не было моей целью. И я уверен, что ответственные во многих лагерях беспокоились о близких отношениях, которые некоторые повстанцы строили со мной, и не без оснований. Один молодой повстанец-христианин, услышав, что меня скоро могут казнить подошёл к моему гамаку поздно ночью. Он разбудил меня и прошептал: «Папа Бручко, хочу тебе сказать, что если мне прикажут казнить тебя, я откажусь». Это, конечно, означало, что он сам будет казнён за неповиновение приказу.
«Я с тобой, — сказал он, — даже если это будет стоить мне жизни». К тому времени я уже знал его и доверял ему. Эти слова глубоко тронули меня. К счастью, этого молодого верующего никогда не просили стрелять в меня.

К февралю, когда ответственные национального уровня, наконец, пришли на очную ставку и настаивали на том, чтобы я объявил себя преданным членом их организации, я понял, что больше не смогу избегать этого вопроса. Я очень просто объяснил, что не могу оправдать убийства ради достижения социальных и политических целей, поэтому не могу присоединиться к ним. В этот момент моя классификация была официально изменена с «политзаключённого» на «военнопленного».

Военнопленных, как я уже знал, всегда казнили. Но прежде чем казнить меня, повстанцы должны были составить список «обвинений», опубликовать его в центральных СМИ, а затем официально приговорить меня к смертной казни за «преступления против народа». Это была их обычная стратегия.
Обвинения, которые они выдвинули, были творческими. Меня обвинили в убийстве шести тысяч ста индейцев мотилонов; трафике кокаина и других наркотиков; использовании индейцев как рабов на личных золотых и изумрудных рудниках; работе на ЦРУ; пилотировании вертолёта при атаках войск на лагеря повстанцев; и, что хуже всего, обучении американских астронавтов языку мотилонов, чтобы они могли разговаривать друг с другом в космосе, не будучи понятыми русскими. Это последнее обвинение было моим любимым. В нём был определённый романтический оттенок.

По мере того как обвинения формулировались, других пленных, в основном похищенных из-за больших выкупов, каждую неделю привозили и вывозили из лагерей. Я достаточно хорошо успел познакомиться с некоторыми из них, мы старались подбадривать друг друга, насколько это было возможно.

Одного из таких похищенных, пилота вертолёта по имени Франко, перемещали туда-сюда из нескольких лагерей, в которых я тоже бывал. За те месяцы, что мы были вместе, у нас сложились довольно дружеские отношения. К сожалению, Франко постоянно спорил с повстанцами. Его воинственное поведение сделало его крайне непопулярным среди них. Он как будто специально искал себе проблемы или добивался, чтобы его убили.

«Франко, — говорил я ему, — бесполезно спорить с повстанцами. Ты только навредишь себе. Попробуй быть добрее». Но он приходил в ярость, обвиняя меня в «сотрудничестве с врагом». Позже он извинялся и говорил, что я был прав, решив контролировать свой гнев. Но это было тяжело. Он был не тем человеком, который мог бы мириться с ежедневными оскорблениями и унижениями, не сопротивляясь.

После нескольких месяцев плена у Франко случился полный нервный срыв. Когда это произошло, повстанцы, расстроенные его поведением, попросили меня стать его официальным «духовным наставником». Они знали, что Франко исповедовал христианство и рассматривали это как возможность сохранить его целым до выплаты большого выкупа, о котором они пытались договориться.

Но Франко было нелегко давать советы. Во-первых, он продолжал голодовку. Всего их было четыре.
«Я не потерплю, чтобы со мной так обращались, — сказал он мне перед первой. — Они не могут сделать меня жертвой. Я им покажу. Я уморю себя голодом! Они не получат свой выкуп. У меня всё ещё есть власть над собственной жизнью!» Я не смог его уговорить прекратить голодовку и он в гневе объявил о ней повстанцам. И разозлился ещё больше, когда они не обратили на это никакого внимания.

К концу первой ночи голодовки Франко подошёл ко мне и сказал: «О, мой друг, я так голоден! Я не могу этого перенести! Ты должен принести мне что-нибудь поесть. Можешь дать мне что-нибудь из своего ужина? Только не говори ничего повстанцам!»

К этому времени мне дали больше свободы передвижения по лагерю, я смог сложить большую часть своего обеда в полиэтиленовый пакет и спрятать его под рубашкой, чтобы позже вечером передать его Франко. Он подождал, пока не окажется в своём гамаке, чтобы поесть. Так продолжалось каждый день его так называемой голодовки. Он всегда был очень голодным, даже дошло до того, что я начал умирать с голоду, потому что Франко не мог обходиться меньшим, чем вся моя еда.

В конце концов, повстанцы начали беспокоиться о здоровье Франко. Один из них спросил меня: «Как ты думаешь, он может умереть? Как долго он сможет прожить без еды?» Большинство повстанцев испытывали по этому поводу смешанные чувства, они не хотели терять выкуп, но в то же время страстно желали избавиться от него.

Наконец ко мне подошёл ответственный и сказал: «Голодовка Франко длится уже две недели. Ты можешь сделать что-нибудь, чтобы заставить его поесть? Мы уже устаём от этого. Он сводит нас с ума. Мы решили просто расстрелять его, если мы не сможем заставить его сотрудничать. В конце концов, он хочет умереть от голода и его страдания прекратятся, если мы его сейчас застрелим». Я решил, что юмор может быть лучшим решением проблемы Франко.
«Не беспокойтесь о Франко, — сказал я повстанцу. — Это я голодаю, всё это время он съедал всю мою еду!» Повстанец громко расхохотался, когда я описал, как Франко располнел, пока я худел из-за его голодовки. Это стало чем-то вроде лагерной шутки, хотя Франко так никогда об этом не узнал. После этого, каждый раз, когда Франко объявлял очередную голодовку, мне выдавали два обеда — один для того, чтобы я «украдкой» отдавал его Франко, а другой для меня. Так мы пережили все его четыре длительные голодовки. В конце концов Франко был освобождён.

Но не всем заложникам так повезло. Многие были расстреляны, особенно в период с февраля по июнь.

Именно в это время ответственные начали давить на меня, чтобы заставить публично «признаться» в преступлениях против человечности.

Я отказался.

«Я ничего не сделал, — сказал я повстанцам. — Вы просите меня солгать. Но я должен говорить правду».

«Тогда мы убьём тебя», — ответили они.

«Правда — это идеал, за который можно умереть», — было моим ответом им. Затем я посмотрел каждому из них в глаза и сказал: «Я могу умереть только один раз. Но вы, друзья мои, умрёте тысячу раз, потому что будете знать, что убили невинного человека».

После этого ответственные решили сделать всё возможное, пытаясь сломить меня всеми мыслимыми способами. Я задавался вопросом, как люди могут подвергать других настолько жестокому, бесчеловечному обращению.

Сначала меня пытались сломить психологически, используя разные уловки.
«Индейцы полностью бросили тебя, — повторяли они мне снова и снова. — Мы разговаривали с ними, и никого из них не волнует, жив ты или мёртв. Ты можешь спасти себя, потому что никто другой этого не сделает».

Конечно, я не хотел, чтобы мотилоны предпринимали какие-либо попытки моего спасения, но не мог поверить, что они совсем бросили меня. «Разумеется, они помнили наши общие двадцать восемь лет. Наверняка они продолжат работу, которую мы начали в джунглях, независимо от того, выживу я или нет; ведь это была не моя работа, а их и Божья. Они не могли этого забыть». Однако по мере того, как повстанцы снова и снова повторяли свои утверждения, у меня появились небольшие сомнения. «Было ли такое возможно? Неужели они меня бросили?»

Но, безусловно, худшие моменты моего плена наступили, когда мне пришлось видеть казни других заложников — людей, которые стали друзьями. Когда их тела разрывали пули повстанцев, мне сказали: «Вот что с тобой будет, если ты не подпишешь признание». Опыт был невыразимо болезненным.

Варианты пыток, изобретённые повстанцами, были выдающимися. Многие вещи, произошедшие за это время, были настолько ужасны, что я, наверное, никогда не смогу о них рассказать или забыть.

Но были и моменты, которые навсегда останутся со мной из-за их непередаваемой красоты. Это было не совсем то, чего вы ожидаете — не захватывающие моменты и даже не драматические в обычном смысле этого слова.

Однажды, например, во время последней части моего плена у меня случился сильный приступ дивертикулита — один из нескольких приступов сопровождавшихся сильным кровотечением. На этот раз я потерял около двух литров крови, страдал от мучительной боли и в конце концов потерял сознание. Когда я очнулся, меня осматривал врач, которого повстанцы привезли в джунгли. Он заявил, что только переливание крови может спасти мне жизнь.

Тут же между повстанцами вспыхнула драка из-за того, кому достанется «честь» отдать мне свою кровь. Одним из выбранных был молодой повстанец-христианин. После того как переливание крови было завершено, он посидел со мной ещё некоторое время.
«Моя кровь теперь течёт в твоих жилах, папа Бручко», — сказал он мне. В его глазах стояли слезы. И в моих тоже.

Позже той же ночью сильная боль разбудила меня. Я попытался отделиться от неё, но на этот раз не смог. Я был слишком слаб и слишком истощён. Я чувствовал себя опустошённым, а интенсивность физической боли усиливала мою огромную грусть по поводу испытанного в предыдущие месяцы.
«Мне нет утешения», — подумалось мне. Вообще. Никогда ещё я не испытывал такой тотальной тоски.

Затем произошло совершенно удивительное: птица, известная в Колумбии как мирло, начала петь. Я поднял глаза и увидел полную луну, льющуюся сквозь густую растительность джунглей, и необъяснимым образом почувствовал, что она светит для меня. Звуки песни мирлы были самыми завораживающе красивыми, которые я когда-либо слышал. Слушая, я задавался вопросом, почему мелодия казалась такой знакомой, почему она так глубоко успокаивала меня.

Песня птицы парила во влажном, залитом лунным светом воздухе, пока я цеплялся за сознание.

Музыка была невероятно сложной, в минорной тональности. Ноты никогда не повторялись; они всё сильнее напоминали что-то до боли знакомое, что-то успокаивающее, но я никак не мог вспомнить что. Древний арамейский напев — может он? Да, эта мелодия походила на него, но почему она наводила меня на мысль о воскресении Христа?

Нечто знакомое в мелодии озадачило меня, но понимать её было не нужно. Музыка была самой изысканной из всех, что я когда-либо слышал. Она сообщала мне что-то глубокое, то, в чём я отчаянно нуждался, но не мог распознать. Я позволил песне увлечь меня на долгое время, затем снова потерял сознание.

Птица всё ещё пела, когда моё сознание вернулось. Мне подумалось, не галлюцинации ли это. Ведь все знали, что мирлы никогда не поют по ночам. И я был безнадёжно болен, едва цепляясь за жизнь. Исходя из моего состояния, в галлюцинациях не было ничего необычного. Но что мне больше всего хотелось понять, так это то, почему эта песня, реальная или воображаемая, оказывала такое удивительное, восстанавливающее воздействие на мой дух. Я чувствовал, как с каждой нотой возвращаюсь к жизни.

Далее, по мере того как птичья песня продолжала проникать в тихий ночной воздух, я сообразил, почему эта песня казалась такой навязчиво знакомой. Почему она говорила мне о Воскресении, почему она утешала, как знакомые, любящие руки. Мирло пел напевы мотилонов минорной тональности, имитируя традиционные звуки с такой невероятной точностью, что я почти слышал их слова, почти мог видеть своих друзей Каймиёкбу и Вайсерсеру и всех других мотилонов, которых я любил, поющих пророчества о Воскресении Христа в неподвластной времени манере мотилонов, наши гамаки покачивались вместе на стропилах общинного дома в джунглях, как это было все двадцать восемь лет, что я прожил среди них. Я почти чувствовал их тёплые, ободряющие объятия.

В тот момент я настолько поднялся над своей агонией, что никогда не смогу это адекватно описать. Мне даже было всё равно, было ли это реальным или воображаемым. Мотилоны были со мной, теперь я знал это. Меня не бросили. Я собирался выжить, чтобы снова быть с ними, потому что Бог использовал песню мирло, чтобы влить в меня Свою жизненную силу.

Один из повстанцев подошёл к моему гамаку, когда я проснулся на рассвете. Боль понемногу стихала.

«Итак, — сказал он мягко, — как тебе понравился твой личный ночной концерт?»

Я вопросительно посмотрел на него.
«Мирло, — сказал он. Его песня не давала нам заснуть всю ночь. Мы никогда не слышали ничего подобного! Парни задавались вопросом, был ли это особый ангел, посланный петь для тебя. Ты слышал?»

Однажды в июле меня привели к ответственному и сообщили, что, поскольку меня не удаётся убедить подписать признание, я буду казнён. Он дал мне три дня, чтобы подготовиться к смерти.

«Мне нечего особо готовить», — сказал я ему. «Чего бы им просто не покончить быстро с этим? Я был готов».

Но нет, пришлось ждать целых три дня. И я провёл их, делая то же самое, что и остальные девять месяцев — преподавал, готовил, занимался повседневной жизнью. Всё это время повстанцы внимательно наблюдали за мной. А мне было интересно, о чём они думают.

К этому времени около шестидесяти процентов из них были христианами. Ответственным будет трудно найти кого-то, кто застрелит меня. Даже те, кто не исповедовал христианство, стали моими друзьями. Я беспокоился о них, но знал, что Бог доведёт дело, которое Он начал в их жизнях, до конца. Я сделал то, ради чего пришел сюда и был готов умереть без сожаления.

В день моей казни ответственный приказал привязать меня к дереву. Они зачитали официальные обвинения против меня и объявили, что я приговорён к смертной казни «народным судом». Я не захотел, чтобы мне завязали глаза. Я смотрел в лица своих палачей и видел, как у многих из них стояли слёзы на глазах.

Затем они подняли винтовки, и приказ был отдан. Раздались выстрелы. Я ждал удара пуль. Но ничего не почувствовал.

Повстанцы смотрели на меня с удивлением. Потом они осмотрели свои винтовки и сказали: «Это холостые!»

Это была последняя попытка сломить меня. Но она не сработала.

На следующее утро ко мне подошёл Федерико, один из повстанческих лидеров и сказал: «Брюс Ульсон, у меня для тебя хорошие новости! Тебя освободят. Ты доволен?»

Глаза Федерико наполнились слезами. Потом он обнял меня.

Две недели спустя, после долгого пути обратно к цивилизации через джунгли и реки, меня, наконец, освободили. Вот тогда я обнаружил, к своему полному изумлению, что весь мир, казалось, знал о моём пленении.

Народ мотилонов и все другие индейские племена в Колумбии объединились, чтобы поддержать «человека, который является нашим братом, нашим другом», угрожая тотальной войной повстанцам, если меня не освободят. И средства массовой информации подхватили их дело, опубликовав сотни статей на первых полосах каждой газеты страны. Всё колумбийское население последовало их примеру, поднявшись единым голосом, чтобы осудить повстанцев за то, что они делают.

«Как могут эти преступники заявлять, что говорят от имени "народа", а затем похищать человека, который сделал для коренного населения этой страны больше, чем кто-либо другой? — спросили они. — Это возмутительно!»

Президенты Колумбии и Венесуэлы приветствовали моё возвращение в мир.
«Вы — национальная эмблема, — сказал мне президент Барко. — Впервые в истории индейцы защищали белого человека. Их дело объединило колумбийский народ и придало ему смелости бороться с тиранией терроризма».

Вскоре после моего освобождения мотилоны организовали встречу с вождями всех индейских племён Колумбии. Вместе они выдвинули ультиматум повстанцам и наркоторговцам, действовавшим на их землях: «Вы должны убраться до декабря. Если вы не уйдёте, то вступите в войну со всеми пятисот тысячами из нас». Численность повстанцев невелика, но у них много оружия. Война с индейцами была бы проигрышной ситуацией. Я думаю, у них не будет выбора, кроме как уйти.

За несколько недель после моего освобождения в Колумбии вспыхнула война с наркокартелями. Я с большой скорбью следил за новостями о смертях и массовых разрушениях. Но при этом я был преисполнен гордости. Колумбийский народ, похоже, проявляет новую решимость, новое мужество, чтобы противостоять наркобаронам Медельинского картеля.

Почему только сейчас, после стольких лет, когда наркобароны могли делать в Колумбии всё, что им заблагорассудится, народ решил дать отпор?

Я помню людей на улицах Боготы, которые приветствовали моё возвращение, говоря: «Нас вдохновляет пример мотилонов и их мужество. Мы больше не будем терпеть этих преступников из страха за свою жизнь. Мы будем противостоять им!»

Я не считаю совпадением то, что именно то, что сейчас происходит в Колумбии. Возможно, многие не заметят роль мотилонов в Божьем замысле в Колумбии, но я верю, что он реален и значителен. Я молюсь, чтобы это продолжалось.

С тех пор как я приехал в Штаты, несколько человек сказали мне, что моё освобождение было величайшей победой, которую они когда-либо переживали. Это меня удивило. Естественно, я благодарен за многое, особенно за то, что я жив, свободен и могу продолжать свою работу среди людей, которых люблю. Я благодарен за повстанческие жизни, которые теперь принадлежат Христу и будут продолжать подчиняться Его воле. А также благодарен за единство духа, которое впервые за много лет сплотило народ Колумбии. Это, конечно, победы. И есть ещё много других, о которых я мог бы упомянуть.

Но для меня величайшая победа из всех заключается в сладости моментов, когда я улавливал проблески «между строк» в сложной Божьей организации жизней и событий. В те моменты я знал, что Он незаметно выполняет Свою суверенную волю не только в моей жизни, но и в жизни всех вовлечённых: мотилонов и других племён, жителей Колумбии, повстанцев и вообще, как я теперь обнаружил, людей во всем мире.

В те минуты я знал, ещё до того, как закончился мой плен, что величайшая победа этой долгой драмы будет не в моём освобождении. А будет, наоборот, в песне мирлы при лунном свете.

Брюс Ульсон является миссионером среди индейцев мотилонов Колумбии с 1961 года.

Мотилонское (Бари) чудо

Христианский миссионер, которым можно гордиться...

Фейт Аннет Санд

Обычные шумы наполняли джунгли в полдень — цикады начинали оповещать о том, что вечер не за горами, птицы пели носясь над рекой в погоне за рыбой, привлечённой ленивыми мухами. Обезьян было не видно, но слышно, как они болтают на высоких деревьях сразу за опушкой.

Смена часовых дневной группы на ночную определённо шла полным ходом, когда сквозь идиллическую зелень прорвался шум мотора. Я повернулась к Хайро, моему проводнику, пятнадцатилетнему мотилону и спросила: «Похоже ли, что это лодка из Икиакароры плывёт вверх по течению?» Он ответил утвердительно.

Я поспешила к речному пляжу и увидела, как за поворотом появляется длинный челнок и становится больше на горизонте. Когда он приблизился, я заметила одну белокурую голову, голову человека, которого искала, сидящего среди дюжины черноволосых людей. Я помахала лодке, когда она подошла к причалу и мотилонский лоцман ловко повернул каноэ к берегу.

Брюса Ульсона трудно было найти. После перелёта через Анды в Кукуту, город на севере Колумбии рядом с границей Венесуэлы, я села в один из тех автобусов, где чемоданы кладутся сверху, а свиньи и куры едут вместе со своими хозяевами. Мы пять часов тряслись по дорогам, похожим на стиральные доски, пока не добрались до Тибу, города нефтяников, пыльные улицы которого были покрыты побочными продуктами нефтепереработки. (Это не даёт пыли летать, но делает ходьбу трудной.)

В Тибу у мотилонов есть большой дом, где может остановиться любой член племени, пока лечится в больнице нефтяной компании. Я несколько дней звонила в этот дом, пытаясь получить информацию о местонахождении Брюса. Однако каждый раз я обнаруживала, что говорю по-испански с женщиной, которая понимала только язык мотилонов.

В конце концов, надеясь лучше освоить язык жестов, я всё равно решила съездить в Тибу. И, к моему облегчению, когда к воротам подошла мотилонка, она широко улыбнулась и пошла звать Хайро, старшеклассника-билингва, только что прибывшего из джунглей.

Хайро не только хорошо говорил по-испански, но и знал распорядок дня Брюса. И самое главное, он был готов провести меня туда, где по его мнению, мы могли бы перехватить Брюса на следующий день. «Я найду его на реке, — сказал Хайро, — идущим по своему маршруту, объезжая деревни и помогая больным».

К сожалению, пикап, на котором мне нужно было ехать на следующий этап поездки, делал только одну поездку в день — в шесть утра. Рано утром мы с Хайро втиснулись в заднюю часть «Форда» сорок второго года выпуска, у которого с каждой стороны имелись доски для первоклассных сидений. (Кому не повезло, висели сзади или свисали с подножки.)

Дорога шла вдоль нефтепровода, который уходил вглубь страны по довольно прямой линии, вверх и вниз по очень холмистой местности. Анд нигде не было видно, но было легко понять, что мы находимся у их тропических предгорий.

После четырех с половиной часов быстрой езды мы добрались до Рио-де-Оро (названой так каким-то надеющимся исследователем). Там мы наняли колумбийскую лодку, которая доставила нас вверх по реке еще за два с половиной часа, где нас высадили у дома мотилонов. Именно там, в этой идиллической обстановке джунглей, я хотела увидеть, насколько точен на самом деле «телеграф джунглей».

Когда Брюс выбрался из челнока, чтобы пожать мне руку, я почувствовала себя опытным разведчиком, который только что вытащил долгожданный трофей из джунглей. Я хотела сказать: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» — но была неуверенна, что он поймёт шутку.

Проведя восемнадцать лет в Латинской Америке, я могла понять эти чувства. Стать миссионером — значит отказаться не только от родины, но и от чувства принадлежности к ней.

А мотилоны, безусловно, замечательные люди, за которых можно отдать самого себя. Они спокойные, говорят мягко, любознательные и исключительно нежны со своими детьми. Они щедры и очень довольны своим несколько примитивным существованием. Я заметила, что Брюс перенял многие из этих характеристик мотилонов за те два десятилетия, что он с ними прожил.

После этой первой встречи мы проговорили девять часов без перерыва. Мы говорили весь ужин, во время полуторачасовой поездки на лодке в Икиакарору и ещё много часов потом. Сидя перед клиникой, которую он помог основать, наблюдая, как полная луна идёт по небу, Брюс рассказал мне историю о том, как он стал работать с племенем мотилонов.

Позже он пригласил меня сопровождать его в течение нескольких дней, когда он совершал свои обходы, чтобы у меня было лучшее представление о мотилонах и их мире. Я охотно согласилась, желая лично убедиться в поразительном успехе, которого добился этот преданный христианский миссионер, помогая сохранить традиционный образ жизни мотилонов, содействуя им в довольно болезненном переходе в современную эпоху.

На следующий день мы с Брюсом переходили ручьи и хлюпали по грязным тропинкам в джунглях. Экзотические лозы свисали у нас на пути, а тысячи разновидностей орхидей и цветов создавали безмятежную красоту.

И всё же посреди этой красоты доносились громкие крики тропических птиц и визги обезьян. Каждое из этих существ, казалось, резко протестовало против нашего вторжения на их территорию.

По мере того как мы всё глубже заходили на традиционную землю мотилонов, я не могла не задуматься о том, насколько эти коренные жители принадлежат, как птицы и животные, джунглям. Живя в поразительной гармонии со своей тропической средой, они в течение четырёхсот пятидесяти лет были территориальным народом. Следуя законам джунглей, они сделали всё возможное, чтобы держать иноземцев подальше от своей территории.

Испанские конкистадоры, мечтая о сказочных золотых приисках, проложили тропу для мулов через территорию мотилонов и основали поселение в качестве местной базы власти. До сих пор сохранились развалины испанской часовни XVI века — молчаливое свидетельство того, как крест сопровождал меч в Новый Свет. (Европейские церкви до сих пор заполнены золотыми предметами, похищенными у коренных народов Латинской Америки.)

То, что мотилоны отказались быть ограбленными, свидетельствует об их чувстве собственного достоинства. Испанцы, поселившиеся в долине реки Кататумбо, по которой воды Анд стекают в богатое нефтью озеро Маракайбо, никогда не вернулись в Испанию. Они были убиты, когда шли караваном обратно к побережью. Золотые слитки, которые они бросили, были поглощены вековыми зарослями джунглей.

Урок испанских захватчиков мотилоны никогда не забывали. Они начали убивать всех представителей кровожадной и вороватой «белой» расы, вторгшихся на их территорию.

Пока не пришёл Брюс Ульсон.

Им до сих пор не понятно, почему они пощадили жизнь молодого миннесотца, который почувствовал себя гонцом Богом, чтобы донести до них весть о Христе. Действительно, они прострелили ему ногу стрелой, когда он впервые отважился войти на их земли. Но высокий, неуклюжий, светловолосый юноша мало походил на обычного нефтеразведчика или колумбийского браконьера. У него был сильный организм, который не поддался лихорадке и инфекции, развившейся в его ноге.

Может быть, всё это было частью предопределённой заботы Бога о мотилонах. Может быть, Бог знал, что у племени заканчивались возможности отбиваться от захватчиков. Их родину окружали западные нефтяные компании, геологии и застройщики. Местные жители помнят, как самолёты из «внешнего мира» бомбили традиционные длинные дома мотилонов, пытаясь заставить их покинуть свои богатые нефтью земли. Оставаться изолированными и защищёнными от жадного внешнего мира было уже невозможно.

Мотилоны, несмотря на свою репутацию каннибалов — народ, который, по крайней мере в своей экзотической среде джунглей, в основном живёт в мире друг с другом. За свои тридцать восемь лет в племени Брюс видел мало убийств, пьянства, проституции или физического насилия. Они не только обладают истинным чувством принадлежности друг к другу в сообществе, но и очень наслаждаются совместной жизнью в своей среде обитания. Всё, что они делают, превращается в спорт. Охота, ткачество, рыбная ловля, измельчение, сбор ягод, фруктов и овощей — всё это становится частью их счастливого образа жизни.

Например, в то первое утро мы с Брюсом присоединились к группе мотилонов у соседней реки. Ранние птицы обнесли U-образный участок реки каменной дамбой, укреплённой широкими листьями, похожими на листья банана, но гораздо более прочными. Это постепенно снизило уровень воды на этом участке, оголяя рыбу. Её пронзали длинными тонкими копьями, которые мотилоны затачивали после каждого удара ножами, носимыми в зубах. Через пару часов у некоторых мужчин было по пятьдесят или шестьдесят рыб, нанизанных на лианы, которые они таскали по прохладной воде.

День напоминал пикник в честь Четвертого июля. Дети с удовольствием выкапывали крабов под камнями на илистых отмелях. Женщины собирали и заворачивали рыбу в широкие листья, чтобы отнести домой. Мужчины же яростно соревновались.

Разгар празднования затухал, когда мужчины решили выстроиться вдоль тропы в джунглях, поставив впереди всех стариков с ограниченными возможностями, для состязания в беге до дома. (Вожди в племени обычно лучшие охотники, рыболовы и бегуны!)

В сухой сезон эти рыбацкие экспедиции происходят три или четыре раза в неделю. В сезон дождей мотилоны охотятся с такой же интенсивностью. Невозможно поверить, что каждый день превращается в такую забаву!

Помимо дара по-настоящему наслаждаться своим образом жизни, мотилоны также являются религиозными людьми, стремящимися угодить Богу. Их мифология повествует о том, как из-за злых предков было утеряно знание о тропе, которая привела их к Богу. Ещё до прибытия Брюса они знали, что прервали связь со своим Создателем. А также, что им нужно особое откровение, чтобы показать путь к горизонту, где должен был быть их Бог.

Некоторые люди считают мотилонов очень удачливыми людьми. Или, возможно, мотилоны просто угодили Богу своим искренним желанием найти ту самую тропу, которая привела бы их обратно к Нему.

В любом случае Бог, который, похоже, предпочитает использовать слабых и глупых людей этого мира, чтобы сбить с толку мудрых, решил послать к мотилонам долговязого, девятнадцатилетнего, светловолосого американца скандинавского происхождения. Брюс Ульсон не имел особых характеристикам, по крайней мере таких, которые бы привлекли внимание любой авторитетной миссионерской организации. Но с простотой и доверчивостью молодости этот гениальный, наполовину обученный лингвист бросил колледж посреди учёбы и отправился в Колумбию. Всё, что он знал, это то, что Бог «призвал его» отправиться к мотилонам. (История о том, как его чуть не убили, но потом оставили жить среди легендарного племени, изложена в его книге «Бручко».)

Когда он впервые отправился в Южную Америку, состоятельная семья Брюса и различные миссионерские организации выразили беспокойство по поводу его намерений. Ему сказали, что у него нет ни образования, ни опыта для такого предприятия. И когда Брюс ответил, что Бог ведёт его к этому, они возмутились такой наглостью.

Сегодня, (тридцать восемь лет спустя) Брюс стал легендой. Что поражает миссиологов, так это то, что бесчисленных миссионеров по всему миру обвиняют в уничтожении местных культур или в том, что они делают народы племён объектами праздного любопытства. И всё же Брюс, с таким небольшим антропологическим, теологическим и межкультурным образованием, сделал так много всего и настолько правильно! (Редко когда «призванным» удаётся всё так хорошо.)

Я задаюсь вопросом, не помогла ли в данном случае его неподготовленность. Брюс сумел проникнуть на территорию мотилонов без предвзятых или традиционных представлений о том, как проводить евангелизацию племён. По необходимости он должен был быть чутким к племени и его культуре и чутким к руководительству Святого Духа.

В то время как большинство миссионеров изучают второй язык как функциональный инструмент, Брюс выучил его как лингвист — с любовью к языку как таковому. (На самом деле, к девятнадцати годам он уже бегло говорил на английском, еврейском, латыни и греческом. С тех пор он освоил ещё одиннадцать). Из-за того, что язык мотилонов очень сложен и неизвестен, Брюсу оставалось только жить среди них, безо всяких быстрых ответов. За два года до того, как он смог по-настоящему общаться, он научился ценить и уважать их как людей.

Брюс считает, что слишком много миссионеров приходят с гордостью, технологиями и определённым пониманием Евангелия, готовые показывать что-нибудь людям. Наоборот, он понимает, что научился у мотилонов столькому, сколькому и они у него, что исключает любое чувство превосходства с его стороны.

Может быть, поэтому то, что он смог сделать как катализатор или организатор, было феноменальным. Он не только передал этим людям послание Христа в контексте их собственных образов и мифов. Он сделал это таким образом, что всё племя было счастливо узнать о Посланнике, пришедшем на Землю, чтобы показать им обратный путь к их Творцу и решило следовать за Иисусом Христом.

Вместо того чтобы пытаться «проповедовать» всему племени, Брюс сконцентрировался на передаче Евангелия своему «брату по пакту», Бобаришоре или «Бобби». Он молился о том, чтобы Христос явил себя этому народу в виде мотилона. Так что Брюс объяснил Бобби Евангелие в понятных тому терминах.

«Чтобы найти Бога, — сказал Брюс Бобби, — ты должен идти по Божьей тропе. Но Сын Божий, Иисус — единственный, кто может указать её нам. Поэтому мы должны привязать верёвки нашего гамака ко Христу и возложить весь наш вес на Бога».

После того как Бобби принял решение пойти по пути Иисуса, он отправился на индейский праздник стрел. Там он пел собравшимся старинным методом мотилонов рассказывать легенды, истории и новости. Когда он закончил четырнадцатичасовую песню, всё племя (в порыве, который антропологи называют «народным движением») решили, что они хотят, чтобы Христос повёл их за горизонт, туда, где был Бог.

Поскольку мотилоны нашли Христа в рамках своих традиционных обычаев, они смогли сохранить целостность племени, приняв при этом революционно новую концепцию. Та же картина, с помощью Брюса, произошла и в других сферах их жизни.

От Соединённых Штатов до Амазонки и от африканских равнин до австралийской глубинки коренные народы систематически вытесняются с родных земель, у них отнимают всё, что есть. Однако Брюсу Ульсону и мотилонам удалось сохранить девяносто пять процентов своих традиционных земель в Колумбии — восемьдесят тысяч гектаров.

Они построили двадцать шесть общинных центров в своей резервации, каждый примерно в дне ходьбы один от другого. Сорок две дипломированные медсестры работают в клинике каждого центра. Благодаря программам вакцинации и профилактической медицины почти удалось взять под контроль эпидемии туберкулёза и кори — извечной проблемы среди коренных народов.

Население мотилонов, которое на рубеже веков оценивалось в сорок пять тысяч человек, к моменту прибытия Брюса сократилось до трёх тысяч. Сейчас племя снова разрастается и насчитывает около пяти тысяч человек.

Кроме того, Брюс продвигал кооператив мотилонов в долине реки. Он преследовал пять целей: развитие тропического сельского хозяйства, управление фермерским магазином, обеспечение лекарствами клиник мотилонов, поддержка двадцати двуязычных школ, созданных в этом районе и обеспечение необходимой защиты прав племени перед правительством.

Кооператив объединяет двести семей мотилонов и шестьдесят колумбийских фермерских семей, которые тоже живут в этом месте. Кооператив создал мост между этими некогда враждующими группами. Это позволило им быть не только самоуправляемыми, но и более справедливыми в своих местных деловых операциях.

Основной товарной культурой кооператива является какао (шоколад). Несколько лет назад Брюс начал селекцию и вывел гибрид, бобы какао которого в два раза больше и ценнее обычных. Это обеспечивает племя необходимым доходом для покупки нужных современных продуктов.

Сам Брюс — традиционалист, который предпочёл бы, чтобы мотилоны жили в изоляции в своих длинных домах с соломенными крышами. Но как только несколько вождей и семей твёрдо решили, что хотят жить в домах из цементных блоков, он организовал и собрал на это деньги. Сегодня многие из мотилонов, а некоторые даже в отдалённых районах, подвешивают свои гамаки в спроектированных из цементных блоков домах с композитными крышами.

С точки зрения гигиены, соглашается Брюс, у новых домов есть свои преимущества. Соломенные конструкции невозможно было содержать без тараканов и всех тех мелких животных, которых так много в тропиках. В свою очередь, бетонные дома позволяют изолировать больных туберкулёзом или другими инфекционными заболеваниями, помогая предотвратить эпидемии, которые бушуют в этих общинах каждые три-четыре года.

Брюс призывает каждую общину сохранить один длинный дом для своих собраний и сохранить эту традицию среди племени.

В настоящее время в племени насчитывается пятьсот учеников в собственных двуязычных начальных школах. Ещё сорок студентов, все со стипендиями, живут в Букараманге и посещают средние школы и университеты.

Продвинутые ученики проводят каникулы дома, осваивая навыки и обычаи своего племени, которые они пропускают, находясь много времени вне племени. Мудрость этого легко просматривается. Племени нужны адвокаты, медсёстры и врачи, кои выступали бы в качестве буфера против тех, кто жаждет их земли. В то же время мотилоны никогда бы не зауважали мужчину, который не умеет охотиться, ловить рыбу и бегать. Также как не стали бы уважать девушку, которая не умеет ткать, сажать огород и готовить традиционные блюда.

Мотилоны — умный народ, и теперь все моторы и современное снаряжение работают и поддерживаются в рабочем состоянии племенем. Я наблюдала, как лоцман нашего долблёного каноэ умело обращался с подвесным мотором, перемещая длинный и узкий деревянный корпус, перевозивший четырнадцать человек, через бурные пороги и мелкую реку. Он был спокоен, внимателен, плавен в движениях и точен в решениях. Легко было увидеть его в кресле пилота реактивного самолёта, с таким же апломбом справляющегося с этой задачей.

Мотилоны назвали Брюса «Ядо», что означает «Восходящее солнце». По их словам, они выбрали это имя из-за света, который он принёс в их племя.

Ядо, однако, представляет собой странную смесь человека. Он мягкий, чувствительный и дружелюбный. Тем не менее он проявляет железную волю и стальную солидарность с народом мотилонов. Обаятельный, но самоуверенный, он занимает твёрдую и решительную позицию перед лицом любой власти. Имея убеждения крестоносца, посланного исполнять волю Божью, он не смягчается перед мнением официально учреждённых институтов.

По этой причине... Некоторые протестантские миссионеры считают, что он отстал в вере, не внедряя традиционные западные формы христианства.

Всё племя считает себя обязанным следовать за Христом (в смерти и воскресении) до самого горизонта. Брюс перевёл весь Новый Завет на язык мотилонов. Однако у племени нет формального выражения своей веры. Восемь соблюдающих целомудрие молодых людей, избегающих определённой пищи (и вольностей), в настоящее время обучаются как (духовные) отцы в соответствии с обычаями мотилонов. Но у племени нет «церквей и воскресных утренних служб» — верующая община мотилонов и есть «церковь».

Один мотилон объяснил мне это, сказав: «Почему мы должны сидеть в очереди внутри здания целый час каждую неделю, чтобы поклоняться Богу, если я поклоняюсь ему ежедневно, гуляя по джунглям, распевая свою песню веры? Именно в джунглях мы ожидаем услышать Бога. Ветер пророчеств, шелестящий между деревьями, всегда давал нам ответы о жизни, страдании и смерти. Каждый вечер мы читаем отрывки из Писания и каждый член сообщества комментирует, чему учит нас Христос, и как привести нашу жизнь в соответствие с Его состраданием!»

Внешний мир обвинил Брюса в том, что он золотоискатель, контрабандист изумрудов, либо человек с мессианским комплексом — настоящая проигрышная ситуация. Если он занимается этим не ради денег, то, должно быть, ради славы.

Однако Брюс провёл тридцать восемь лет перенося невероятные трудности и изоляцию. Несмотря на хорошее здоровье, он пережил приступы малярии, дизентерии и гепатита. Страшная болезнь Шагаса всё ещё периодически атакует его, парализуя и даже ослепляя на короткие промежутки времени.

Хотя Брюс находится под присмотром выдающихся специалистов по тропической медицине, когда-нибудь его работу должен будет взять на себя кто-то другой. И Брюс готовит себя и Мотилон к этому дню.

В мире, где так часто грабят коренные народы, убивают и наводняют современной цивилизацией, история мотилонов кажется почти чудом. Возможно, работа Брюса Ульсона является напоминанием об этом. Возможно, это напоминание всем нам о том, что когда освобождающая, любящая сила Евангелия действительно высвобождается, справедливость, свобода и надежда действительно могут восторжествовать!

Невероятно — но факт!

Prisma ЖУРНАЛ ДЛЯ ВСЕЙ СЕМЬИ

Брюс был прилежным мальчиком из холодного американского штата Миннесота. Родители не одобряли его растущий интерес к изучению Библии и проведению времени с пылкими христианскими верующими. Было мало таких маленьких, как он, которые хотели овладеть древними языками вроде греческого и латыни! Они удивились ещё больше, когда Брюс бросил колледж в девятнадцать лет и отправился в приключенческое путешествие в Южную Америку. Что же получится из такого особенного мальчика?

Спустя годы Брюс стал многогранным человеком, говорящим на более чем пятнадцати языках, выступал с речью в Организации Объединённых Наций и стал почти легендой в Колумбии. Имеет в друзьях высших руководителей страны, а также самых примитивных коренных индейцев. Почти невероятна история о том, как в 1962 году он пришёл в грозное племя мотилонов больным, раненым, слабым юношей, и поэтому его выхаживали и лечили, пока он не встал на ноги, но после решили убить. Однако у Бога были другие планы. Брюсу удалось бежать, но только для того, чтобы впоследствии стать лучшим другом мотилонов за всю историю, интегрировавшись в их язык и культуру

Когда Брюс был взят в заложники на девять месяцев (с 1988г. по 1989г.) повстанцами Армии национального освобождения (АНО), мир увидел, до какой степени мотилоны изменились. Для того чтобы провести акцию по его освобождению, союзниками стали Бари, Куиба, Гуаибо, Салива, Юкпа, Тунебо и другие племена северо-востока Колумбии, что в прошлом было невозможно. Они публиковали в газетах открытые письма, и многие редакционные и телевизионные новостные программы восхищались происходящим. В конце концов командованием повстанцев Брюс был приговорён к расстрелу, но в последнюю минуту командир приказал заменить боевые патроны на холостые и затем отпустил его на свободу. Все усилия АНО по дестабилизации Колумбии провалились, так как многие из её бойцов стали христианами потому, что Брюс был их пленником.

В настоящее время мотилоны всё ещё люди джунглей, но с большой разницей. Существует более шестидесяти школ, в которых помимо испанского преподают ещё на восемнадцати языках различных племён. Брюс добился создания вечного земельного резерва в шестьсот тысяч квадратных гектаров для мотилонов Бари; уже не будет захватчиков, пытающихся отобрать у них земли. Сотни мотилонов окончили профессиональные школы, но вернулись в своё племя. В их регионе джунглей есть более пятидесяти медицинских центров, сорок два сельскохозяйственных центра. А некоторые индейцы, впервые в истории Колумбии, даже заняли политические посты.

То, что произошло среди мотилонов, не имеет аналогов в истории ни одной страны. Однажды, президент Колумбии сказал индейцу Арабадойке: «Это действительно развитие в ответ на потребности общины».

Но Арабадойка знал, что это не превентивная медицина или тропическое земледелие способствовали взаимопониманию и сосуществованию между племенами. Он ответил президенту: «Это потому, что наше племя сейчас идёт по стопам нового лидера». Это означало, что они признали Его высшим вождём.

В конце концов, тот, кто преобразил этих колумбийцев, не является светловолосым миссионером, который в настоящее время страдает хронической болезнью Шагаса и который в течение тридцати восьми лет шёл бок о бок с мотилонами, помогая им строить центры для своего прогресса, пока они сами не увидели необходимость в них; давая им слово Божие на их родном языке, показывая им живую веру. Иисус Христос — тот, кто сделал всё.