В последующие годы я много раз вспоминал эту индейку, когда изо всех сил пытался различить голос Бога и ощутить его тихое, часто едва заметное присутствие в кажущихся хаотичными ситуациях, в которых я находился. Но со временем я научился терпению, чтобы видеть Бога между линиями жизни. И на собственном опыте познал, что даже не слыша и не видя Его, я мог положиться на то, что Он всегда был рядом. Всегда исполнял Свою суверенную волю, даже если я был слишком подавлен «шумом», чтобы заметить или оценить Его сложные оркестровки.

Поэтому, в момент похищения, для меня было естественным предположить, что Бог присутствовал и тогда, действуя Своим обычным образом, а я там был для какой-то цели.

Конечно, помогло и то, что я уже бывал в таком положении и видел, что Бог может сделать в такой, казалось бы, невозможной ситуации. Когда я впервые вошёл в эти джунгли, где-то двадцать восемь лет назад, мне прострелили ногу полутораметровой мотилонской стрелой и несколько месяцев держали в плену в ожидании казни. В течение этих месяцев Бог дал мне любовь и сострадание к моим индейским похитителям, намного превосходящие всё, что я когда-либо ожидал. За прошедшие с тех пор годы всё племя стало частью меня — моими самыми близкими друзьями, а также братьями и сёстрами во Христе. Теперь я не представлял себе жизни без них.

Да, я снова попал в плен, но с одной разницей. Это были новые «враги», но двадцативосьмилетний опыт подготовил меня к этому вызову. На самом деле, разумно было предположить, что Бог намеревается осуществить среди повстанцев нечто подобное тому, что Он сделал среди мотилонов. Таким образом, вопрос никогда не стоял: «Как я мог поверить, что Бог всё контролирует?» Вопрос был в том, как я мог сомневаться в этом?

В первом повстанческом лагере я встретился с директором национальной политики АНО Мануэлем Пересом, который объяснил мой официальный статус как «политический заключённый». Мы познакомились восемь лет назад, когда он впервые пригласил меня работать с ним в революционном движении. Он был бывшим священником-иезуитом и я сказал ему тогда, что по моему мнению, христиане не имеют права убивать людей, даже если это, как утверждали повстанцы, необходимо для достижения гуманитарных целей или для уничтожения «врагов народа». Я говорил, что как христиане, мы действительно должны участвовать в социальных проектах, жить по примеру Христа, мирить и спасать жизни, как физические, так и духовные, а не участвовать в терроризме и кровопролитии. И даже убеждал его принять участие в кооперативном движении, что принесло бы пользу бедным колумбийским фермерам, чьи права, как он утверждал и отстаивал. Тогда он казался очень заинтересованным в моих идеях; теперь, восемь лет спустя, мы вместе сидели в джунглях высокогорья Кататумбо и обсуждали его планы относительно новой Колумбии.

«Мы хотим, чтобы ты присоединился к нам», — сказал он мне. — Нам нужно, чтобы ты организовал медицинские и социальные службы, открыл школы, в общем всё то, что ты делал среди индейцев. Ты стал бы частью нашего национального руководства».

Я слушал почтительно, но без эмоций. Он пояснил, что меня задерживают примерно на два месяца, «для диалога». За это время я мог бы встретиться со многими повстанцами, работающими в социальных службах и начать формулировать национальную стратегию. Он явно не мог себе представить, что я откажусь от такой великой чести, которую он предлагал. Но просто, чтобы дать мне толчок в правильном направлении, он убедился, чтобы я понял свои варианты: если не присоединюсь к ним — меня убьют. Шли дни и я искал способы проникнуть в жизнь повстанцев, чтобы понять их мотивы, предысторию и стратегии. Я не испытывал к ним никакой враждебности. В конце концов, кто я такой, чтобы судить повстанцев? Мы были на равных перед Христом. Моя работа, как я её понимал, заключалась не в том, чтобы «обращать». Я знал, что Бог предоставит нужные средства, поэтому мой план, если его можно так назвать, заключался в том, чтобы просто жить одним днём и следить за любой возможностью наведения мостов.

Одна такая небольшая возможность появилась всего через несколько дней, в первом лагере, когда я заметил, что я не единственный больной. У некоторых повстанцев тоже была малярия, а у других были симптомы гепатита. Наблюдая за действиями повстанцев, я увидел, что их плохие привычки способствовали распространению вируса гепатита. Грубо говоря, повстанцы постоянно плевались и их слюна загрязняла землю, куда бы они ни пошли. В конце концов, она оказалась в нашем водоснабжении и на продуктах питания.

Я упомянул об этой проблеме ответственному лагеря, так повстанцы называли своих офицеров и, как по волшебству, плевки прекратились.

Он был прилежным учеником, быстро осваивал базовые навыки ухода за больными: точки введения антибиотиков, расчёты дозировок, лекарства от распространённых тропических болезней и даже немного стоматологию. Повстанцам часто приходилось вырывать зубы. Арлей серьёзно относился к своим обязанностям и я приветствовал возможность помогать и, конечно же, выстраивать отношения.

Это было начало.

В следующие два месяца повстанческие лидеры испробовали всё, что возможно, чтобы вовлечь меня в своё движение. Часто напоминали, что казнят меня, если не присоединюсь к ним. Я жил как на качелях: в один момент со мной обращались почти по-доброму, а в следующий на меня сыпались оскорбления. Я избегал споров, держался подальше от наиболее вспыльчивых членов группы и просто пытался быть полезным, регулярно, без какого-либо драматизма, любым возможным способом. Научил поваров готовить вкусные соусы из копчёных пальмовых личинок, три раза в неделю пёк хлеб для всего лагеря и писал любовные письма неграмотным молодым повстанцам, которые они затем посылали своим подругам. Это было забавно во всех смыслах.

Но я никогда не забывал, что со мной будет, когда повстанцы наконец поймут, что меня нельзя завербовать.

К январю меня перевели в третий лагерь. Я начал бывать на некоторых из ежедневных политических дискуссий повстанцев. В первый раз, когда я присутствовал, они заспорили о терминах и, в конце концов, обратились ко мне за разъяснениями различий между социализмом и коммунизмом, диалектическим материализмом и демократией — понятиями, с которыми у них были трудности с недавнего времени. Я дал им довольно подробное объяснение этих и ряда других связанных с ними понятий. Они казались очарованными. После этого некоторые из них спросили, согласен ли я быть их постоянным ведущим дискуссий.

Таким образом я стал ведущим обсуждений.

Это позволило мне представить идеи, о которых повстанцы никогда раньше не слышали. Многие выросли в повстанческом движении, у них почти не было школьного образования, кроме занятий в джунглях, которые показывали кастристкую точку зрения их революционных лидеров. Им нравилось говорить о социальных и экономических теориях, которые у них не было шанса обсудить с образованным «посторонним». Я сопротивлялся искушению высказать своё личное мнение, кроме как в нейтральной форме, предпочитая вместо этого отвечать на их вопросы ещё большим количеством вопросов, всегда отдавая должное их здравому смыслу и способности думать самостоятельно. Они откликались с энтузиазмом.

Через некоторое время повстанцы начали расспрашивать о моих мотивах и почему я не питаю к ним ненависти за то, что они «лишили меня свободы». Интересовались моей личной и религиозной философией, так как я вёл себя не так, как остальные пленники. Для меня это был шанс поговорить о моей христианской вере, но что-то внутри подсказывало мне, что сейчас не время говорить о таких вещах. Я научился повиноваться этим внутренним импульсам, зная, что если Бог посылал их, значит, у Него была на то причина. Я не сомневался, что Бог даст мне знать, когда повстанцы будут готовы услышать то, что я хотел сказать. Поэтому я просто ответил на их настойчивые вопросы, сказав: «Это личное дело». Это, казалось, сделало их ещё более любопытными, чем раньше.

По мере того как мы лучше узнавали друг друга, молодые повстанцы дали мне прозвище «Папа Бручко», которое подхватывали другие, когда я переходил из лагеря в лагерь. Первоначально мотилоны называли меня «Бручко» — так для них звучало имя «Брюс Ульсон», когда они впервые услышали его, но молодые повстанцы в шутку добавили «Папа», потому что в сорок семь лет я уже многим годился в отцы. Было ясно, что многие их дружеские жесты являлись попыткой вызвать чувство товарищества, чтобы потом присоединить меня к их организации. Но это было хорошо, немного облегчало жизнь и ничего мне не стоило.

Поскольку наши групповые дискуссии продолжились, я вскоре понял, что большинство повстанцев очень плохо читает. Мне нравилось преподавать и это наводило мосты с моими похитителями, поэтому я предложил создать неформальную школу для обучения чтению и письму. Ответственные увидели в этом доказательство того, что я заинтересован в том, чтобы присоединиться к ним и дали своё одобрение. Как только школа заработала, мы добавили базовые предметы по экологии, социальным и политическим наукам, истории и географии. Студенты на удивление стремились к самосовершенствованию и мне это импонировало.

Даже многие ответственные посещали занятия. Отчасти, без сомнения, чтобы следить за моим преподаванием. Но меня впечатлило, насколько серьёзными были большинство учеников, хотя занятия нельзя было назвать «формальными».

Однажды, например, я заметил, что один из студентов, главный ответственный в лагере, сидит в стороне во время урока. Пока я говорил, он церемониально вытащил из одного из своих носков длинную резинку и начал лупить ею по гигантским муравьям, снующим вокруг него по земле. Он умел поражать их с поразительной точностью. С каждым убийством окружающие ученики одобрительно перешёптывались. Когда я смотрел этот спектакль, мне подумалось: «Он не слышал ни слова из того, что я сказал. Может быть, сегодня стоит закончить».

Но через несколько минут ответственный оторвался от своей игры и сделал язвительный, но проницательный комментарий, который подвёл итог всему моему выступлению. Он понял всё сказанное мной и даже сумел сделать из всего сложные выводы. Это научило меня не преуменьшать того, что происходило в головах повстанцев. Они мало что пропускали.

Примерно через пять месяцев моего плена мне разрешили иметь Библию. Она стала моим сокровищем. Конечно, за эти годы я потратил так много времени на перевод Священных Писаний на язык мотилонов, что запомнил большую часть Нового Завета. Это поддерживало меня в первые месяцы плена. Но на самом деле снова иметь Библию в руках, ну, Вы можете себе представить, что это значило. Снова и снова я обращался к Псалмам, особенно к Псалмам с 91-го по 120-й. Они были хлебом жизни, который насыщал меня так, как ничто другое.

К этому времени повстанцы начали часто задавать духовные и философские вопросы, которые естественным образом возникали на наших занятиях и в дискуссионных группах. Как мы решаем, что правильно, а что нет? Почему нас должно волновать тяжёлое положение наших ближних? Являются ли моральные ценности относительными или постоянными? Какие предположения о природе человечества делают основные формы правления? Принимает ли Бог чью-либо сторону в битвах между людьми и если принимает, то на стороне ли повстанцев? Вопросы были бесконечными и сложными. Нам всегда хватало оживлённых дискуссий.

Разумеется, когда мне дали Библию, многие повстанцы начали спрашивать меня о ней, сосредоточившись сначала на вопросах, которые непосредственно касались их революционных идеалов. Я был доволен, но решил, что было бы разумно ограничить религиозные дискуссии и наблюдения, включая моё собственное богослужение и изучение Библии воскресеньями. В Колумбии, римско-католической стране, даже повстанцы считали воскресенье «церковным» днём, поэтому им было легко принять такой порядок. Я не хотел казаться слишком навязчивым или «евангелистом», таким образом, когда возникали вопросы о духовных идеях, я говорил повстанцам, что нужно подождать до воскресенья, чтобы поговорить об этом. Они, казалось, уважали эту просьбу и все мы с некоторым нетерпением ждали воскресенья. Каждую неделю ко мне присоединялись ещё несколько повстанцев для изучения Библии, обсуждения и богослужения. Они даже стали молиться вместе со мной.

Спустя некоторое время я решил, что повстанцы уже достаточно хорошо знают меня и понимают мои мотивы настолько хорошо, что можно было поделиться с ними частью личной веры. Случилось, что они сами попросили меня об этом. Когда я говорил о том, что Христос значил для меня, то заметил слёзы в глазах некоторых повстанцев. Удивительно, но ни один из них не смеялся над моей верой и не пренебрегал ею за все месяцы моего плена. На самом деле они относились к ней с почтением и уважением.

Вскоре после того, как мы начали эти воскресные диалоги, несколько повстанцев приняли Христа. Это были глубокие моменты в моём опыте пленника, моменты, когда Божий Дух проявлял Себя так красиво, так нежно, что эти закоренелые террористы часто не выдерживали и плакали, принимая Его в свою жизнь. Для меня самым трогательным было то, что они приняли не моё представление о Боге; это был очень реальный, очень личный Иисус Христос, который встретился с ними в контексте их собственного опыта, культуры и понимания. Быть свидетелем этого было для меня привилегией. Невероятно, но некоторые из моих похитителей стали моими братьями.

Важно сказать, что моя духовная деятельность среди повстанцев никогда не была направлена на уничтожение или подрыв повстанческого движения. Я не ожидал, что приняв Христа, они оставят его или станут против своих ответственных. Чего я добивался, это просто привести их к соответствию с Богом в динамичных отношениях через Святого Духа, которые позволили бы расти в познании и благодати Иисуса Христа и Его Слова до конца жизни. Я чувствовал, что это была обязанность Бога. Поэтому я никогда не говорил повстанцам-христианам, что движение нужно покинуть, хотя иногда они спрашивали меня, нужно ли это сделать. Вместо этого, я говорил: «Теперь вы принадлежите Иисусу Христу и должны отвечать перед Ним, а не передо мной».

По прошествии недель, когда всё больше повстанцев собиралось со мной по воскресеньям для изучения Библии и богослужений, меня обвинили в том, что я сею раскол в лагерях. Это произошло не потому, что я вызывал споры между повстанцами-христианами и их лидерами, а потому, что преображённая совесть естественным путём заставила их, когда они стремились следовать примеру Христа, ставить под сомнение нравственность совершения террористических актов, которые повстанческие лидеры от них ожидали.

Их новообретённая вера создавала проблемы — это было несомненно, хотя это и не было моей целью. И я уверен, что ответственные во многих лагерях беспокоились о близких отношениях, которые некоторые повстанцы строили со мной, и не без оснований. Один молодой повстанец-христианин, услышав, что меня скоро могут казнить подошёл к моему гамаку поздно ночью. Он разбудил меня и прошептал: «Папа Бручко, хочу тебе сказать, что если мне прикажут казнить тебя, я откажусь». Это, конечно, означало, что он сам будет казнён за неповиновение приказу.
«Я с тобой, — сказал он, — даже если это будет стоить мне жизни». К тому времени я уже знал его и доверял ему. Эти слова глубоко тронули меня. К счастью, этого молодого верующего никогда не просили стрелять в меня.

К февралю, когда ответственные национального уровня, наконец, пришли на очную ставку и настаивали на том, чтобы я объявил себя преданным членом их организации, я понял, что больше не смогу избегать этого вопроса. Я очень просто объяснил, что не могу оправдать убийства ради достижения социальных и политических целей, поэтому не могу присоединиться к ним. В этот момент моя классификация была официально изменена с «политзаключённого» на «военнопленного».

Военнопленных, как я уже знал, всегда казнили. Но прежде чем казнить меня, повстанцы должны были составить список «обвинений», опубликовать его в центральных СМИ, а затем официально приговорить меня к смертной казни за «преступления против народа». Это была их обычная стратегия.
Обвинения, которые они выдвинули, были творческими. Меня обвинили в убийстве шести тысяч ста индейцев мотилонов; трафике кокаина и других наркотиков; использовании индейцев как рабов на личных золотых и изумрудных рудниках; работе на ЦРУ; пилотировании вертолёта при атаках войск на лагеря повстанцев; и, что хуже всего, обучении американских астронавтов языку мотилонов, чтобы они могли разговаривать друг с другом в космосе, не будучи понятыми русскими. Это последнее обвинение было моим любимым. В нём был определённый романтический оттенок.

По мере того как обвинения формулировались, других пленных, в основном похищенных из-за больших выкупов, каждую неделю привозили и вывозили из лагерей. Я достаточно хорошо успел познакомиться с некоторыми из них, мы старались подбадривать друг друга, насколько это было возможно.

Одного из таких похищенных, пилота вертолёта по имени Франко, перемещали туда-сюда из нескольких лагерей, в которых я тоже бывал. За те месяцы, что мы были вместе, у нас сложились довольно дружеские отношения. К сожалению, Франко постоянно спорил с повстанцами. Его воинственное поведение сделало его крайне непопулярным среди них. Он как будто специально искал себе проблемы или добивался, чтобы его убили.

«Франко, — говорил я ему, — бесполезно спорить с повстанцами. Ты только навредишь себе. Попробуй быть добрее». Но он приходил в ярость, обвиняя меня в «сотрудничестве с врагом». Позже он извинялся и говорил, что я был прав, решив контролировать свой гнев. Но это было тяжело. Он был не тем человеком, который мог бы мириться с ежедневными оскорблениями и унижениями, не сопротивляясь.

После нескольких месяцев плена у Франко случился полный нервный срыв. Когда это произошло, повстанцы, расстроенные его поведением, попросили меня стать его официальным «духовным наставником». Они знали, что Франко исповедовал христианство и рассматривали это как возможность сохранить его целым до выплаты большого выкупа, о котором они пытались договориться.

Но Франко было нелегко давать советы. Во-первых, он продолжал голодовку. Всего их было четыре.
«Я не потерплю, чтобы со мной так обращались, — сказал он мне перед первой. — Они не могут сделать меня жертвой. Я им покажу. Я уморю себя голодом! Они не получат свой выкуп. У меня всё ещё есть власть над собственной жизнью!» Я не смог его уговорить прекратить голодовку и он в гневе объявил о ней повстанцам. И разозлился ещё больше, когда они не обратили на это никакого внимания.